Феоктист Дунаенко - До конца претерпевший

Кусочек бы хлебца!

Я уже начал вставать на ноги. Давали мне одну белую булочку в сутки. А мне хотелось черного хлеба - хоть маленький ломтик. Сказал надзирателю:

- Нельзя ли разжиться ржаным хлебом? Надзиратель говорит:

- Хлеба достать нетрудно: но если об этом узнает доктор, то меня строго накажут за самовольство и уволят со службы.

Все-таки хлебца он мне принес:

- Не ешь все сразу.

Я так и делал: отщипывал по крошке и клал в рот. И мне казалось, что с этими черными крошками в мое тело входит сила.

Очень мне хотелось увидеться с братьями, которые сидят здесь, в тюрьме. Пришел доктор, осмотрел меня. С моей кожи как будто чешуя слезает. Я попросил его:

- Ваше высокоблагородие, позвольте мне выйти из больницы.

- Нельзя, у тебя больные внутренности.

Парнишку, который лежал со мной, уже забрали домой. Я остался один в камере. Тоскливо. Лежу и гляжу в окно.

Люди на полях жнут хлеб, косят, вяжут снопы, складывают в скирды. А я здесь, в одиночной камере, больной и искалеченный... Слезы сами текут. Боже мой, Боже мой, что со мною стало! Я уже не человек, от меня осталась только тень. Как тоскливо проходят часы за этой решеткой... В лоханке вода. Она мне иногда служит зеркалом. Смотрю на свое отражение в воде и не узнаю себя. Нет ни одного волоса на голове, и нет бороды; только черная кожа да кости вместо тела... Что же со мною будет дальше? Сколько времени я буду здесь томиться? Неужели Господу будет угодно продлить мою жизнь - такую тяжелую и ненужную?..

Где мои братья и сестры? О, если бы я мог увидеть их! Я бы излил перед ними мою скорбь, а они бы рассказали другим... Но мир закрыт для меня. Слава Богу, что я могу смотреть через это окно. Все-таки я не в темнице. Я - как птица в клетке: птице хочется полетать, а ее поймали и втиснули в клетку. Когда же меня выпустят на волю? Да и выпустят ли?..

Дни идут за днями. Я плачу, скорблю, молюсь, прошу у Бога прощения за свою слабость, за уныние.

Вызов в полицию

Через несколько дней приходит надзиратель:

- Тебя требуют в полицию.

Я сразу же вспомнил, как полицейские терзали меня. Зачем они зовут опять? Может быть, доконать, сжить со света?

До полицейского управления надо было идти с полверсты. Когда вышел из камеры, увидел Андрея и Максима. Сразу стало отрадно на сердце. Надзиратель спросил:

- Можешь дойти до полиции?

- С Божьей помощью как-нибудь доберусь.

Идем втроем. Я - в середине. Братья поддерживают меня... Чистый воздух. Улицы, дома... Ходят люди. У некоторых веселые лица. Видно, живут без горя.

Шли мы медленно, но все-таки под конец я почувствовал сильную усталость. Значит, я еще не ходок.

Когда мы пришли в управление, нам зачитали постановление власти о том, что по распоряжению министерства внутренних дел нас ссылают в Закавказский край сроком на пять лет.

Помощник исправника плюнул и сказал со злостью:

- Мало им дали!.. Что такое пять лет? И не в Сибирь, а в Закавказье... Из таких надо кишки выматывать!

Я едва стою на ногах от слабости. Нам объявили, какого числа возьмут нас. Братья написали домой, что нас будут угонять такого-то числа.

В день отправки приехали братья и сестры. С ними приехала и моя жена - попрощаться. Нас выгнали во двор. На руки наложили железные наручники. Поставили в ряд, скомандовали:

- Один за другим - вперед!

Справа и слева стража, вооруженная шашками, наверное, боятся, что убежим. А куда бежать - измученным, в оковах?

Братья и сестры идут поодаль, провожают нас до вокзала, льют слезы. Я едва иду. Прошу в мыслях Бога: "Помоги осилить этот путь!"

Наконец пришли. Братья и сестры издали прощаются, машут руками, платочками, картузами.

Подошли вагоны с решетками. Нас ввели туда. Сестры вопль подняли. Послышался долгий свисток паровоза. Все внутренности от этого свистка перевернулись, он как будто резал нас на части.

Поезд тронулся. Моя жена еще долго шла вдоль поезда. Я не знаю, кого мне больше жаль - себя или тех, которые остаются на родине...

Поезд набирает ход. Жена бежит... Уже отстала... А нам высунуться из окна нельзя: на окне решетка. Кости мои начинают болеть от толчков вагона.

В Киевской тюрьме

Мы приехали в Киев. Прямо с вокзала нас повезли в тюрьму. В камере нас встретили братья, которых тоже отправляли в ссылку: Андрей Глушенко, Даниил Коваленко, Иван Гончаренко и Алексей Шевченко. Стало веселее. Только плохо, что я нездоров. Братья спрашивают:

- Что с тобою?

Андрей рассказал им о страданиях, которые я пережил. Они говорят:

- А нас никто и пальцем не тронул.

Вместе с нами в ссылку отправляли сестру Хозицкую. Ее поместили в отдельную камеру. Такое распоряжение от начальства: штунду держать отдельно от православных, чтобы не распространялось Слово Божье.

В нашу камеру приходили священники, чтобы вернуть нас на прежний путь. Но мы больше молчали. Пробыли мы в тюрьме три недели. Потом нас вывели, дали арестантские шинели, рубахи, портянки, фуражки на головы и коты на ноги - очень сухие, жесткие.

Вдруг откуда не возьмись перед нами очутился миссионер Шкварцов. Он почему-то обратился не ко всем, а только ко мне:

- Дунаенко, ты все еще упорствуешь? Возвратись к жене и детям. Если ты образумишься, тебя никуда не сошлют.

Я ничего ему не ответил.

Перед тем, как отправить нас на вокзал, нам велели раздеться, чтобы записать наши особые приметы. Все удивлялись, что у меня такая черная кожа. Один из членов комиссии, как видно, доктор, сказал:

- Его кожа почернела от великого горя - такое случается с людьми.

Я еле стоял на ногах, а миссионер увещевал меня вернуться домой. Но, видя мое изнурение и печаль, в последний раз спросил:

- Не хочешь покаяться? Пеняй на себя.

На нас снова надели наручники. Коты мне были тесны. Я растер ноги до крови. Идти тяжело, а конвоир бьет прикладом:

- Не отставай! Шагай быстрее! Кое-как осилил дорогу. Пригнали на вокзал, пересчитали, ввели в вагон. У дверей поставили часового со штыком. Я сел на полку. Поезд тронулся. Подошел конвойный.

- Кто Дунаенко?

- Я.

- Ты забыл в тюрьме Евангелие с Псалтирью. Возьми.

Боже мой! Как я был рад! Я целовал святую книгу и плакал от счастья, прижимая ее к груди:

- Вот где мы встретились с тобой! На самом деле Евангелие отняли у меня еще в полиции, перед тем, как истязать меня. На Евангелии была надпись: "Дунаенко". Эта надпись помогла нам встретиться.

- Теперь не расстанусь с тобой! - говорил я и снова целовал Евангелие.

Дальнейший путь

По приезде в Харьков нас отправили в тюрьму. Через две недели перевезли в Ростовскую тюрьму, потом - в Екатеринодарскую, затем - в Новороссийскую, на берегу Черного моря. Там мы были две недели. После этого на пароходе Черным морем нас отправили в Батумскую тюрьму, из Батумской - в Тифлисскую.

Я очень разболелся и уже не мог держаться на ногах. Меня водили к врачу, который давал всякие лекарства. Так продолжалось три недели. Из Тифлиса нас направили по железной дороге в сторону Баку. Сняли с поезда в Астафи и препроводили в тюрьму. Тюрьмы в России были в каждом городе. Оттуда погнали пешком в Бурчалинскую тюрьму.

По дороге делали остановки для отдыха, но этого отдыха для меня было недостаточно. Все кости ныли, после отдыха мне трудно было подняться. Некоторые конвоиры были добрые, сочувствовали мне, несчастному, помогали подняться, чтобы идти дальше.

Дальнейшие пункты следования: Дилижань, Еленовка, Сухой Фонтан, Белый Ключ и, наконец, Ереванская тюрьма. В Ереван был сослан наш дорогой брат - старик Рябошапка. Он узнал, что мы находимся в тюрьме, и пришел навестить нас, принес белого хлеба и винограду. Когда я увидел брата, у меня полились слезы. Это были слезы радости и горя. Радостно было встретиться с мужем Божьим, а горько оттого, что власть терзает таких людей, как Рябошапка. Он был выслан на три месяца раньше нас. Братья меня спрашивают:

- Кто это такой?

Они только слышали об Иване Рябошапке, но никогда его не видели. До этого ходили слухи, что он выехал в Германию и там помер. Брат Рябошапка ободрил нас, помолился о нас, сказал, что с Богом везде хорошо.

Добрые люди

В Ереване нас разделили. Меня направили в Новобазетский уезд. Четыре дня гнали пешком. Пригнали в полицию. Я сбросил с плеч сумку и присел отдохнуть. Городской пристав, армянин, обращаясь к русскому исправнику, предложил:

- Я сейчас поведу его к священнику.

Исправник ответил:

- Никакого толку от этого не будет. Дунаенко знает больше, чем поп.

Пристав замолчал, а делопроизводитель сказал:

- Я возьму его с собой.

Затем обратился ко мне:

- Дунаенко, посиди, подожди меня.

Ждать пришлось часа полтора. Исправник пошел на обед. Все ушли.

- Пойдем, Дунаенко, - позвал наконец делопроизводитель.

Я взял свою сумку и последовал за ним.

- Не падай духом, Дунаенко, - сказал он.

От этих слов у меня слезы навернулись на глаза. Боже мой, это Ты вложил в уста человеку такие добрые слова!

Приходим к нему в дом. У него жена, ребенок и отец с матерью - старики. Он повел меня в кладовочку с земляной крышей. Вверху маленькое окошечко.

- Вот тут стоят деревянные ящики, ты их поставь рядом возле стенки, сделай постель. Здесь будет твоя квартира. А вот рогожа укрываться.

Я так и сделал. Хотя в кладовочке было темновато, но я благодарил Бога и за это. "Тут уж меня, наверно, никто не будет мучить", - подумал я.

Старуха принесла мне хлеба и супу в мисочке. Я поблагодарил ее.

- Кушай на здоровье, - сказала она мне тихим, добрым голосом.

Ем, а сам радуюсь: "Конец мученьям!" С аппетитом съел хлеб и суп. Чувствую, что подкрепился. Позже пришел делопроизводитель, чтобы ободрить:

- Ты, Дунаенко, ложись и отдыхай - день, два, три - сколько хочешь... Потом будешь являться в полицию на проверку. Ты сослан сюда на пять лет под надзор полиции.

Отдых

Живя у делопроизводителя, я с первого дня почувствовал, что силы мои возвращаются. А раз есть сила, то зачем лежать без толку? Я стал помогать по хозяйству этой семье: чищу им кастрюли, выношу золу из печки, приношу воду, готовлю дрова. Как только делопроизводитель приходит из полиции, то сразу спрашивает:

- Давали кушать Дунаенко?

- Как же не кормить такого человека? Он все нам делает.

- У тебя плохой вид, Дунаенко, - говорит он мне. - Тебе нужно гулять на свежем воздухе. От прогулок скорее восстановится здоровье.

- Куда же я пойду? Тут армяне, татары, курды, грузины - все с кинжалами и револьверами.

- Не бойся, тебя никто не тронет.

И вот однажды я пошел на лиман, сел на берегу и смотрю на гусей, лебедей, уток... Каждая птица льнет к своим: лебеди к лебедям, гуси к гусям. О чем-то на своем птичьем языке разговаривают. А мне не с кем поговорить... Около двадцати дней прожил я у этого делопроизводителя.

В Ереване был еще участковый пристав - тоже русский. Меня перевели к тому приставу. Его жена и дети жили в городе, а участок его в 33 верстах от города.

Он имел пару хороших лошадей, которых всегда сам запрягал, потому что там никто не умел запрягать.

Когда я пришел к нему, он спросил:

- Можешь запрягать лошадей и управлять ими?

Мне стало смешно: как же крестьянину не уметь обращаться с лошадьми?

- Могу, - отвечаю.

- А ну-ка, запряги!

- Слушаю, ваше благородие. Я пошел в конюшню, взял упряжь, вывел лошадей, запряг их в бричку и выезжаю со двора. Дети обрадовались, забрались в бричку. Я поехал их катать по городу. Пристав был очень доволен.

- Теперь ты будешь в моем распоряжении. Постель устроишь себе в конюшне.

Конюшня каменная, зимой в ней очень холодно. Поэтому я не выбрасывал конский навоз. От него шел пар, а от пара было теплее. Так я и обогревался всю зиму. Только вся одежда моя провоняла навозом.

О своей жизни, как я устроился, я написал в длинном письме жене. Жена в ответ подробно описала свою жизнь. Я увидел, что моя теперешняя жизнь легче, чем ее. Она писала, что ее ежедневно мучит полиция, приказывает крестить детей по-православному.

Без паспорта

Эти вести с родины очень расстроили меня. Жена старалась прятать детей, чтобы они не попадались на глаза начальству. Но разве упасешься каждую минуту? Тогда она задумала бежать из своего села. Нашла доброго человека, он приехал ночью, посадил на телегу жену и детей и отвез на станцию за 18 верст. Оттуда она дала мне телеграмму, что едет ко мне секретно, без паспорта.

Приехала вместе с детьми. При встрече радовались и плакали. Детям все было в диковину. Но нас беспокоило, что у нее нет паспорта. Обратился к исправнику:

- Жена хлопотала насчет паспорта, но ей не дали, а только мучили.

Исправник сказал:

- Через три месяца у нее должен быть паспорт, иначе она будет отправлена назад.

Я написал прошение на имя исправника Умани. Описал, как она хлопотала, но паспорта не получила. И теперь она просит прислать паспорт сюда.

Бог сжалился над нами: паспорт жене был прислан. Стали мы искать для себя квартиру. Нашли темную конуру без окон за 50 копеек в месяц.

Я почти все время находился у пристава. Иногда уезжал с приставом на участок на целую неделю. По приезде спешил повидаться с семьей, спрашивал:

- Ну, как вы тут?

- Плохо, никуда нельзя показаться: дети татар, курдов и армян бросаются камнями... Начну им говорить - смеются. Наверное, не понимают меня. Мы почти не выходим из своей конуры.

Надо было что-то придумать. Узнали мы, что начальник - наполовину русский, следователь тоже русский. Может быть, обратиться к ним? Пожаловался исправнику. Исправник приказал городовому наблюдать за порядком и за озорство наказывать.

Жена узнала, что есть в этом городе русские женщины: жена начальника почты, жены следователя и делопроизводителя.

Она решила попросить их, чтобы дали ей какую-нибудь работу. Ведь надо было кормить, одевать и обувать четверых детей. А заработать негде. Одним словом, трудно нам было, но мы славили Бога, что здесь нас не притесняет ни полиция, ни православное духовенство.

Волна житейского моря

Вдруг в нашем житейском море поднялась страшная волна. Русский исправник был куда-то переведен, а на его место назначили грузина Черкесова. Этот человек был немилосерден и русских ненавидел. Сразу же моего пристава уволил со службы и поставил вместо него грузина. Некоторые русские служащие стали сами увольняться. И мы остались сиротами - даже негде заработать детям на хлеб.

Нам пришлось сильно голодать. Особенно трудно было детям. Люди несут белый душистый хлеб; наши детки сидят у ворот и протягивают к ним ручонки. Кто с доброй душой, уделит им по кусочку, а другой начинает кричать, грозиться, и дети убегают в свою конуру.

Армяне - милосердные люди, но татарам и курдам лучше не показывайся на глаза. Я все время искал работу и, наконец, нашел у одного господина - по 10 копеек в день. Но счастье это длилось недолго - всего один месяц. Жена ходила работать на дом. Платили ей не деньгами, а остатками пищи: давали картошку и что-нибудь из овощей. Жена сварит большую картофелину, разрежет ее на четыре части и разделит детям. А что для детей четверть картофелины? Просят еще.

- Ведь перекусили, теперь потерпите, - говорит она, хотя у нее от жалости сердце болит.

И вот о нашем бедствии узнали добрые армяне. Зовут меня и спрашивают:

- Почему ты моришь голодом семью? Иди завтра к исправнику и проси у него какую-нибудь службу.

Дали мне несколько копеек для детей на хлеб. Принес я хлеба - белого, мягкого. Говорю детям:

- Вот, кушайте, Бог послал! Дети радуются, а мы с женой благодарим Бога за то, что не перевелись добрые люди на земле.

На другой день пошел к исправнику, рассказал, как бедствует моя семья, попросил работы. Он закричал на меня, затопал ногами:

- Прочь с глаз моих! Нет у меня никакой работы для тебя!

Иду домой печальный, еле ноги переставляю. Увидели меня добрые армяне, спрашивают:

- Как дела?

- Как сажа бела. Накричал, сказал, что работы для меня нет.

- Как нет работы? А зажигать вечером фонари на улицах? За это платят 10 рублей в месяц...

В понедельник опять пришел к нему и напомнил насчет фонарей.

Он закричал еще громче, отхлестал меня по щекам. Секретарем у него был армянин. Он все видел и передал тем армянам, которые совет мне давали. Позвали меня эти добрые люди и говорят:

- Подпиши прошение губернатору.

Я подписал. Они мне опять дали несколько копеек на хлеб детям. А я думаю: "Не иначе, как Божья рука надо мною: Бог возбудил ревность в этих людях постоять за меня".

Мое прошение не помогло. Губернатор тоже был грузином и не пожелал помочь мне.

Но ревность добрых армян не угасала. Они составили вторичное прошение губернатору и попросили меня подписаться.

Через некоторое время исправник вызвал меня и без всяких разговоров стал бить по лицу.

- Если напишешь еще раз, я запру тебя в карцер, и там ты сдохнешь! - кричал он.

В горьких слезах ушел я оттуда. Увидели меня добрые армяне и сказали:

- Приди в такой-то магазин вечером.

Прихожу. Их собралось там много. Говорят мне:

- Мы нашли умного человека, который напишет прошение министру внутренних дел. Только он боится, как бы кто не узнал его почерк... Так вот, он тебе напишет разборчиво карандашом черновик, а ты найди кого-нибудь, чтобы переписал набело, и черновик принесешь назад...

Пришел я к тому человеку, а у него черновик уже готов.

- Не подведи меня, Дунаенко. Когда перепишешь набело, черновик верни мне. Не предай меня этому зверю.

Я пообещал ему сделать так. Прихожу домой и говорю жене:

- Где мы найдем человека, который переписал бы это прошение?

- Тут есть попадья православная. Я попрошу ее, она перепишет. Я ей белье стирала.

Жена все объяснила попадье. Та сейчас же села и переписала, сама сдала на почту и принесла мне квитанцию и черновик. Я сразу же отнес черновик составителю.

- Кто переписывал прошение? - спросил он.

- Православная попадья.

- О, это очень грамотная женщина. Эта попадья иногда кое-что давала нам для детей.

Через двадцать дней из министерства пришел ответ на имя исправника. В ответе министр спрашивал: "Почему Дунаенко не дали никакой работы? Почему ему не выдают три рубля шестьдесят копеек ежемесячно из казны?" Министр требовал ответа и приказал перевести меня из Ереванской губернии в такое место, где бы я мог найти работу.

Однажды встречает меня делопроизводитель, который с самого начала взял меня к себе из полиции, и говорит мне по секрету:

- Тебя вызовет исправник сегодня или завтра, так как тебя переведут отсюда... Просись в Александрополь, там проходит железная дорога и легко найти работу... Дело твое шло через меня. Никому не говори, что я тебе сказал.

На следующий день за мной пришел полицейский и повел меня в полицию. Я пришел и стал у двери. Является исправник, подскакивает ко мне, размахивается и бьет кулаком в зубы, а ногой в живот, хватает за волосы и пригибает к полу. А человек он толстый. Утомился, пошел и сел на свое место, где над его головой висит портрет царя. Сидит, тяжело дышит, устал от расправы со мною. Когда отдохнул, зовет меня:

- Иди сюда!

Я подошел ближе.

- Куда бы ты хотел перебраться отсюда?

- Ваше сиятельство, прошу вашу милость перевести меня в Александрополь.

И он мне уже спокойнее отвечает:

- Хорошо, там ты легко найдешь работу. Когда будешь готов?

- Через три дня, ваше сиятельство.

- Ну, ступай, готовься.

Через три дня к нам зашли два человека из молоканского братства. Они увидели нашу бедность и наготу. Мы даже не могли укутать детей, а на дворе стоял февраль. Один молоканин снял с себя бараний тулуп и отдал жене. А сам даже плачет от жалости. Другой вынул из кармана три рубля и, отдавая мне, тоже прослезился.

- Жаль, что у меня сейчас больше нет, - говорит.

Я начал искать подводу для детей, потому что исправник подводы не дал. Помогли опять добрые армяне. На дилижансе они везли нас три почтовых пролета. Полицейский сопровождал нас на лошади. На каждой почте полицейские менялись. В дилижансе мы и ночевали. Утром я в сопровождении полицейского пошел искать подводу.

На постоялом дворе я стал просить молокан, которые что-то везли в Александрополь, взять нас с собой. Они пришли, посмотрели на моих детей и говорят:

- Мы бы взяли вас, но ведь зима, дети померзнут в фургонах. Мы едем медленно, потому что в каждом фургоне 120 пудов весу.

Забота добрых людей

Все молокане собрались на постоялом дворе. Ехало их много. Посовещавшись, они послали одного человека на почту уплатить вместо нас за шесть пролетов до Александрополя. Когда отдавали мне квитанцию, сказали:

- Ваша дорога оплачена до конечной станции.

Со слезами я благодарил их за такую милость. Подъехала почтовая подвода, и мы все уселись в сани. Полицейский тоже был рад такому случаю. Почтари тронулись. Ехали быстро. Зима в тот год была лютая.

Через два дня мы были в Александрополе. Исправник в полиции был русский - старик Стапчанский.

- Дунаенко, - сказал он, - я получил предписание от министра помочь найти тебе работу. Пойди в управление железной дорогой к подрядчику и сговорись с ним о работе, какая тебе понравится. Потом вернись сюда, и я напишу тебе рекомендацию.

Работу дали и рекомендацию тоже. На душе моей было радостно. Меня назначили сторожем этапного двора на станции Амалы на то время, пока строилась дорога. А когда строительство было закончено, этапные дворы закрылись, и я опять остался без работы.

Меня перевели в армянское селение Большой Краклиз, где я снова устроился на железной дороге. Жена ходила к богатым людям стирать белье.

Там жил лесничий, хороший русский человек. Он поместил нас в казенный питомник, где я окапывал и поливал деревья. Когда он узнал о моей верности Богу, что я боюсь греха, то стал доверять мне и посылал на проверку других лесничеств.

В местах, где пролегла железная дорога, стали рубить леса, началась распродажа делянок. Лесопромышленники покупали и вывозили лесоматериалы. А где нельзя было вывезти, жгли на уголья и вывозили вьюками. Лошади одна за другой везли груз по глубоким диким ущельям, среди громадных скал, в которых скрывались разбойники-татары. И вот в эти места я должен был приезжать для проверки. К тому же в лесах водились медведи и волки. Было страшно, но я всегда молился, просил охраны у Бога.

Прошло семь лет...

Срок моей ссылки кончился. Ожидал, что мне скажут: "Ты свободен". Но мне прибавили еще два года.

Наконец кончился и добавочный срок. Куда теперь податься? Что ожидает меня? Столько лет я скитался возле Араратских гор. За все это время было много печали и мало покоя. Но я верил, что когда-нибудь и для меня улыбнется солнце счастья.

Надо было хлопотать о паспорте. Ведь все это время я жил как поднадзорный, без всякого вида на жительство. Когда получил паспорт в Тамновском волостном управлении, мы всей семьей поехали на родину, в свою хатку. Дети за это время подросли и поумнели. Они видели страдания отца и матери и старались не расстраивать нас.

Как только мы вернулись на родину, наше сельское правление рапортовало приставу. Пристав прислал стражника, чтобы тот доставил меня к уряднику.

- Вы требовали меня, господин урядник? - спросил я.

- Ты кто такой? Откуда заявился? Я показал ему свой паспорт. Он посмотрел и отдал мне. Это был новый урядник. Он ничего не знал обо мне.

Жизнь в родном селе была трудная. Землю у меня отняли еще до ссылки. Когда я вернулся, землей меня не наделили. А без земли в селе нечего делать. Родной брат завладел моей землей и мельницей и не хотел ничего возвращать.

- Мельницу я перестроил, - говорил он, - потратил на это много денег, а землю обрабатывал, проливал на ней пот. Она теперь моя.

Когда я обратился к обществу с просьбой наделить меня землей, мне ответили:

- Жди передела. Тогда посмотрим, что делать с тобою.

Я решил ждать. Ходил на заработки. Но чувствовал, что во время нового передела земли мне не дадут.

Передел

Но вот собрался сход. И на этом сходе решили: дать Дунаенко две десятины. Но эти две десятины в разных местах. Из них больше половины негодной земли.

Постановление схода должны были утвердить местные власти. Но Бог разрушил несправедливые замыслы. Приехал мировой посредник и спрашивает людей:

- Как вы хотите разделить землю: подворно или на души? Весь сход кричит:

- На души!

Составили протокол, подписались. Исчислили землю и людей. Вышло по три четверти десятины на душу. Мировой посредник называет: у такого-то столько душ, значит, на его долю приходится столько-то десятин земли.

Дошел до меня и читает:

- У Дунаенко девять душ, на его долю приходится шесть десятин и три четверти; но я думаю, что ему будет достаточно шести десятин.

Мировой посредник знал, что многие имеют зуб на меня. Ему об этом рассказал волостной писарь.

И вдруг весь сход закричал в один голос:

- Две десятины!.. Его не было десять лет! Он не заслужил столько земли!

Мировой посредник спрашивает у волостного писаря:

- Как он был выслан? По приговору схода?

- Никак нет. Он был сослан в административном порядке.

Тогда мировой посредник рассердился, бросил книгу на стол и говорит:

- Дунаенко, приди после схода ко мне, я сделаю тебе прошение в окружной суд. Тебе сейчас не хотят дать шести десятин, так после дадут восемь.

- Слушаю, ваше благородие, - ответил я.

Тогда все замолчали. Увидели, что правда на моей стороне. Так и утвердили: дать Дунаенко шесть десятин.